От войны до тюрьмы: зигзаги судьбы Рядового Победы Николая Ряскова

Блогер Виктор Егоров выдвинул   рукопись российского солдата Николая РЯСКОВА  «От войны до тюрьмы» и работу над ней  публициста Геннадия ДЁМОЧКИНА как номинантов на Нобелевскую премию Мира. В канун Великого праздника мы публикуем отрывки из рукописи Николая ИвановичаРяскова, участника Великой Отечественной войны, жертвы сталинских репрессий, чтобы  открыть новые страницы правды о войне. Такой,  какая она сохранилась в памяти Рядового Победы.

Обретение рукописи

В предисловии к книге Геннадий Дёмочкин написал: «В православии есть такое понятие: "обретение чудотворной иконы". Мне кажется, что в истории с этой книгой мы можем сказать: "обретение рукописи". Здесь все похоже на чудо. То, что старый, израненный солдат, мальчишкой прошедший войну, вдруг садится за письменный стол и выдает две толстых тетради обжигающе правдивого текста. На дворе - 1979 год, пик брежневского застоя, в литературе и в жизни - полуправда, очковтирательство, туфта. Гласность - еще только в мечтах диссидентов. А старый вояка, чистый и совестливый человек Николай Рясков, не зная, естественно, сколько ему еще отпущено жизни, пишет свою правду о том, "как это было". И еще одно чудо - как эти тетради попали ко мне. Журналист и руководитель пресс-службы администрации Димитровграда Ольга РЯСКОВА, будучи в командировке в Новокуйбышевске, зашла в краеведческий музей и увидела в списке ветеранов однофамильца. Вернувшись домой, расспросила своего свекра Владимира Семеновича и тот оказался ... троюродным братом Николая Ивановича!  Автора рукописи к тому времени уже не было в живых, и три общих тетради в Димитровград прислала родная сестра Николая Ивановича Мария Ивановна. Поистине, рукописи не горят!»

Коротким, могучим ударом…

В начале своей рукописи Рясков написал: «Война началась нежданно-негаданно, нас, пацанов-подростков, она как-то не особенно пугала и волновала, все жили спокойно под твердым убеждением, что это не иначе как очередной конфликт - эпизод истории. Знали, что наша армия быстро накажет, как говорилось тогда в популярной песне, "Коротким, могучим ударом..." дерзость любого нарушителя границы. Привыкли к триумфам. До этого не раз подобное случалось. Отняли у Польши Западную Украину и Западную Белоруссию, протянули "братскую руку помощи" Бессарабии, в составе Союза она стала называться Молдавской ССР. Трехмесячный конфликт с Финляндией тоже закончился нашей победой. На Дальнем Востоке схватки с Японией у озера Хасан и на восточной границе МНР так же закончились торжеством нашего духа и оружия.

Радио тогда в селе не было, газет было мало или по бедности вообще не выписывались, информация из Москвы доходила с опозданием или вообще ходила в форме слухов.  Не помню, когда я узнал о начале войны, сразу ли, на другой день или через неделю. Узнал случайно. Стоим мы как-то на солнышке у дома со своим вечно молчащим отцом, лениво перебрасываемся редкими словами, фразами, день клонился к закату, а в соседнем дворе у Сечиных что-то случилось, женщина в голос плачет, с причитаниями, как у гроба с покойником. С тревогой говорю отцу: "Что-то у них случилось?!" А он спокойно: "Герман напал, война началась, а их Алексей в армии у Западной границы служит, ждут его осенью домой, а теперь..."

Это и было для меня первой информацией о начале войны. Тогда мне исполнилось шестнадцать.

Сначала - немецкое Поволжье

«В конце лета 1941 года десятка полтора наших сельских подростков - девчонок и мальчишек, в том числе и я - были отправлены по Волге в Унтервальденский район республики немцев Поволжья. Все немецкое население срочно, в пожарном порядке, выселялось и отправлялось по железной дороге на Восток. Наша задача состояла в том, чтобы поддержать оставленное хозяйство, сберечь собранный урожай, животных.

 По улицам немецких сел бегали ничейные куры, гуси с гусятками безмятежно плавали в пруду. По двору бродили доведенные голодом до безумия свиньи. Некормленные лошади покорно стояли на привязи, более счастливые гуляли без присмотра на воле. А собранный урожай хлеба в длинных ворохах лежал-томился под открытым небом.

Среди нас были и взрослые женщины с нашего села. Но что можно сделать таким количеством нашего сопливого контингента сельских "специалистов"? Как-то незаметно на улицах сел не стало бродячих животных, ничейных кур и гусей. Новые временные жители хозяйским оком заботливо их прибрали, скорее всего, в кастрюлю, нежели в курятник или двор. На территории нашей бригады от немцев осталась пчелиная пасека, постепенно и она перестала существовать, специалистов-пчеловодов средь нас не оказалось, но зато побаловаться медом учить не надо».

Первые позиции

В 1943 году Николай Рясков без двух месяцев  восемнадцатилетним юношей был призван в Советскую Армию, сначала учиться на пулеметчика  в Балаково, а потом в качестве пехотинца  отправился на линию фронта  –  в первый бой…

«Вот дан приказ выступать и нам. Шли по тем же местам, где до нас в наступление шла под огнем пехота. Навстречу в окровавленных бинтах раненые, всюду трупы убитых, множество воронок: мелких, глубоких, рваных, звездообразных от осколочных мин.

Двигались с пулеметом то бегом, то шагом, то падая, то вскакивая,  как ужаленные. Почему-то по пути особенно запомнилась, запечатлелась на всю жизнь и оставила тягостное впечатление одна воронка от мины. На зеленой площадке их множество, а эта особенная. В обнаженном черноземе углубление, во все стороны в виде лучей проборождены линии - следы от осколков, а тут же рядом "с лункой" -останки разорванного на куски нашего солдата. Головы, рук, туловища нет, рядом с воронкой - по пояс ноги в обмотках и ботинках. Солдат, вероятно, полз или лежал, когда рядом под боком упала мина. Из отворота разодранных брюк виднелось желто-серое тело обнаженных, чуть не до колен, бедер и окровавленная масса внутренностей, смешанная с землей и пылью. Это были первые картинки войны».

«Война - это не только смертельный риск, но и изнурительный труд землекопа. Солдату на фронте даже во время наступательных боев приходилось много копать, может, даже больше, чем во время оборонительных, т.е. позиционных боев, когда окопались в начале, однажды и все. А тут, до предельности намучившись, только успеешь окопаться, намереваешься отдохнуть малость "под музыку войны", как поступает команда "Вперед!" или "Передвинуться по фронту влево, вправо на двести метров" и... опять окопаться. Да и грунт не везде благоприятный, бывает, его экскаватором не угрызешь, или другая крайность - почва болотистая. Малая солдатская лопатка выручала, ее утеря могла жизни стоить. Хороши были пехотные складные лопатки у фрицев. При случае пользовались ими. Однажды где-то раздобыв такую с дыркой от пули, я таскал ее с собой до конца, до ранения на Днепре».

Несчастнее пехотинца на фронте не было

«Жизнь солдатская на передовой во многом зависит от погоды, даже летом не всегда бывает комфортно. Хорошо, когда погода сухая, теплая и время соответственно тянется не столь нудно. Ну, а если наоборот, зарядит бесконечный промозглый дождь с ветром, тут уж совсем адское наказание. Сидишь в окопе промокший "до костей", даже движением нельзя согреться. Костер не разведешь. Над головой ничего нет кроме дырявого неба: течет, течет, под ногами чавкает жидкая грязь. Несмотря на молодость, в голову приходили шальные мысли, жить не хотелось, бывает же всему предел и терпению в том числе. Какая это к черту жизнь!? Дождь и холод, куда бедному пехотинцу деться? Холод пробирает, дрожишь, как мокрый цыпленок, по самую грудь в глине вымазан, в ботинках хлюпает, на дне окопа не лужа, а болото засасывающее. Трясешься не от страха перед врагом, а от холода. Бывает, можно погреть окоченевшие руки о теплый кожух пулемета. (Если позиции имеют скрытые подступы, ночью старшина принесет термос с горячим супом). По-моему, несчастнее пехотинца на фронте не было».

Две дивизии на одну Кочетовку

«В Курской битве каждое село и поселок имели для нас такое же важное значение как город или узловая станция на других, умеренных по накалу битвы, участках Отечественной войны. Освобождение их давалось дорогой ценой, в трудных кровопролитных боях. Враг здесь был силен и многочисленен, оснащен самым современным оружием.

Помню Кочетовку, обыкновенная курская деревня, но дорого она нам досталась. О масштабах сражения, об ожесточенности сопротивления врага можно судить по тому факту, что за это село бились две полнокровные дивизии: наша, 97-я и 66-я.

Много ли солдат, прижатый к земле, видит вокруг? Местность, населенный пункт, за который бьется; сосед слева, сосед справа, сектор обстрела, впереди -противник, пришедший к нам, чтобы убивать, установить тут свой порядок, присоединить нашу землю к "Великой Германии". Далеко не всегда приходится знать, что происходит в округе, хотя бы в масштабах полка. Солдат не может подняться, прогуляться хотя бы к соседу покурить, с целью разведки или любопытства залезть на дерево и т.д. Смерть, как тень, ходит за ним по пятам, постоянно следит и ждет его оплошности или глупости.

Бились за село Кочетовку, еще на дальних подступах к нему. Обстрел, плотность огня такова, что головы не поднимешь. Степь. Леса, кустов, кукурузы на нашем пути к селу не имелось. Но надо идти, нас там ждут. Шли, несмотря на потери товарищей.

Ночью фашисты отступили, оставив заслон из пулеметчиков. Мы встали в полный рост для последнего броска и вошли в эту Кочетовку. Когда-то большое село, раскинувшееся в низине, теперь фактически существовало только на командирских картах. В действительности же от него ничего не осталось, кроме дымящихся развалин. Вели наступление и двигались мы с востока, был полдень, солнце клонилось ко второй половине дня. Село представляло печальное зрелище: ни одного уцелевшего дома, все изрыто траншеями, воронками и - густой кизячный дым. В дальней перспективе в бинокль можно было видеть ненавистные фигурки фашистов. Трудно было надеяться, чтобы кто-то из мирных жителей тут уцелел, отсиделся в погребах. В этом аду огня и грохота было не спастись. Все перепахано, перерыто войной.

Почему-то эта картина мелкими подробностями сильно врезалась в память, так четко, как будто это было вчера. Это, наверное, потому что в моей освободительной миссии Кочетовка была первым населенным пунктом, из которого выгнали фашистов.

У меня, простого смертного, не раз возникали недоумения и вопросы: "А зачем было так, а не иначе? Можно бы за село не воевать, а пройти мимо с обеих сторон, противник сам уйдет, когда в "мешке" окажется, а при бегстве его уничтожить". Две дивизии за одну деревню воевали! Мирные жители за такое освобождение дорого заплатили. Их глиняно-деревянное селение стало местом жестокого сражения, полностью погибло, сгорело, наверняка многие его жители погребены тут же.

И опять - почему? Другое дело, если бы эта Кочетовка стояла на возвышенности, на высоте, доминирующей над местностью, а тут все наоборот - в низине. Можно подумать, что генералы воевали за точки на картах, одни стремятся не отдать, другие, по начертанной схеме, эту точку должны обязательно отвоевать».

Пуля –дура, штык - молодец  

«Пусть несведущие люди знают: на фронте, будучи станковым пулеметчиком, нельзя было схитрить или отсидеться в укрытии. Пулеметчик всегда в действии, молчание пулемета в бою сразу замечается солдатами. Пулемет всегда на виду и, к сожалению, не только у своих, но и у фрицев.

Хитрость на передовой невозможна, бесполезна. Был у нас в пулеметном расчете короткое время хитрый подносчик патронов из Тамбовской области (фамилию его помню). Однажды на Украине в лесополосе шел сильный обстрел из пулеметов, на огонь мы отвечали огнем, и вот у пулемета кончилась лента с патронами. Я был первым номером, кричу подносчику: "Давай патроны!" А он не может, боится выползти из своего окопа, эту коробку в десять килограммов, швыряет нам, из этого ничего не получается - тяжела. Мы начали "громко" требовать, он немножко выполз на край окопа и длинной палкой пытается подтолкнуть коробку. Не получается. А фрицы хлещут, не унимаясь. Пулеметные очереди проходят где-то рядом, сбоку, над головой.

Во мне вспыхнула злость, досада на его трусость. Выбрав момент, молниеносно вскочив в полный рост, не пригибаясь, схватил эту коробку. Спустя какое-то время, когда успокоилось, смотрим, наш хитрец не шевелится. Мы окликнули - молчит, лежит мертвый у своего окопа.

А бывало и так: в дивизии нашей был единственный генерал - комдив Усенко. В наступления, атаки с нами не ходил. На передовую смотрел через стереотрубу или бинокль, но вот, на тебе, погиб в нашем тылу, за многие километры от передовой. Его "Виллис" напоролся на какую-то случайную мину, свою или немецкую. Командир дивизии и его шофер погибли».

Курская дуга: раненый в обе ноги

«… Во второй половине ночи мы погрузились в лодки и... туда, навстречу неизвестности, смерти или победы. Над нашими лодками проносились вражеские снаряды, стреляли по берегу, а мы уже ниже - на воде. Благополучно переплыли реку. Высадились на берег. Меня удивило то, что прибрежный песок почему-то под ногами скрипел как снег зимой и был белый. Тихо, незаметно продвинулись вглубь острова метров на триста, окопались. Глубоко копать не позволила грунтовая вода. Стоит только лишнего постараться, у тебя не окоп, а колодец. Командир подразделения и наш взводный с радиостанцией устроились позади. Как только начало рассветать, фрицы обнаружили нас, начался усиленный обстрел на уничтожение.

Располагались немцы совсем близко, метров двести-триста. Противник имел много преимуществ, одно из главных то, что позиции его были на обрыве реки, сверху над нами, в кустах, в лесу. Обрыв этот подходил слева от нас вплотную к реке, дальше правее уходил далеко вглубь острова в виде многокилометровой подковы-дуги. Другой конец этой "подковы" справа от нас тоже подходил к воде. В центре этой "Курской дуги" в миниатюре, на песчаной отмели, скрытые редким кустарником со стороны противника - наши позиции.

Сначала наш пулемет не хотел работать, давал осечки. Была осень, ночью смазка в замке загустела, ударник из-за этого не работал, не разбивал капсюль патрона. Нужна была зимняя смазка или хотя бы время, чтоб каким-то образом затвор отогреть. А для этого нужно извлечь его из "короба" пулемета, подержать за пазухой или в кармане. Огонь разводить в окопе - крайне неблагоразумно, ни спичку, ни газету жечь нельзя.

Итак, пулемет молчит. Обеспокоенный этой заминкой к нам подполз командир взвода: "В чем дело, почему не стреляете?"! И вдруг сжался, заюлил на месте, закричал - "Помогите, ранен!" Зависла гнетущая пауза, кому охота лезть из укрытия на белый песок? Позиции наши у врага как на ладони. Фриц наверняка наблюдает за своей жертвой, живой мишенью, и, может, ожидает очередного...

А командир, тем временем, зовет... Полез на риск за ним я. Не впервые такое мне делать. Фашист полоснул и в меня, да попал сразу в обе ноги. Первое ощущение: как будто камнями кто ударил. Понял, что случилось ужасное, испугался. Потом боль. Волоча ноги, упираясь в песок локтями, сполз - свалился в окоп, на дне вода. Повернулся на спину, холодная вода сразу же проникла через шинель, кое-как расстегнул брюки, внутри все забрызгано кровью и кусочками мяса. На ногах, выше колен, страшные рваные раны. Этот миг запечатлен в памяти так сильно и резко, что попрошествии многих десятилетий мне кажется, что случилось это только вчера.

По всем признакам пуля была разрывная. Та же или другая попала в складной железный ножик в кармане брюк. В горячках сам себя забинтовал бинтом из индивидуального пакета. Пакет один, а раны две. С нами была медсестра-санинструктор, но ждать от кого-то белым днем помощи - бесполезно. Взошло солнце, прибрежный песок как снег, а на нем в кое-как вырытых окопчиках глубиной сорок-пятьдесят сантиметров - мы. На медсестру я не обижаюсь. Если бы она попыталась подползти ко мне, фриц поступил бы с ней, как со мной. Да и сам окопчик мой еле-еле укрывал одного меня в лежачем положении. Спасения не было, позади широкая река, кто меня отсюда мог забрать?

Теперь вспоминаю и удивляюсь: почему фашист не добил меня, когда я вертелся, сидя на песке, поджав руками ноги к животу и выл от боли? Почему? Я был великолепной мишенью! Кто знает, может он опять стрелял, да промахнулся, под шумок боя я ничего не слышал, был шокирован. В то, что он пожалел меня - невозможно поверить, у хищников такого не бывает.

Случилось это 3 октября 1943 года. Утром, перед самым восходом солнца. Было совсем светло, безоблачно. Весь день пролежал в одном положении - на спине. Ворочаться, возиться нельзя - адская боль. Вижу только небо, к счастью, безоблачное, светлое, солнечное, ветра нет. Очевидно, тогда было "бабье лето". Тут уж сам Бог мне помогал. А что было бы, если небо затянуло тучами и шел бы бесконечный осенний дождь? Как мне пришлось бы беспомощному под обстрелом и открытым небом двое суток валяться. Но счастье оно и на фронте бывает.

На небе ни облачка, только летают самолеты, кружит фашистская "рама". На тот берег, через меня, проносятся вражеские снаряды, в ответ наши артиллеристы шлют им свои угощения. И так целый день. Бесконечный, беспрерывный грохот разрывов мин и снарядов, очереди пулеметов и автоматов, рев самолетов, крики команд, призывы о помощи раненых, все слилось в дьявольскую симфонию войны. А на фоне всего этого, где-то рядом, слышу торопливый говор моего "Максима". За день фашистские пехотинцы несколько раз атаковали, им хотелось любой ценой уничтожить наш десант. Мои товарищи отражали их наступление, защищали плацдарм, себя и меня. Отступать нам некуда, позади широкий Славутич.

Косоротый парез

«Не прошли бесследно мои злоключения при форсировании Днепра. Слишком велико оказалось бремя нервной и психической нагрузки для молодого, еще не совсем оформившегося организма и незакаленной нервной системы. В эвакогоспитале Љ 2491 в городе шахтеров Прокопьевске с каких-то пор я стал замечать, как один мой глаз стал уходить вверх, а нос повело в левую сторону, обозначилось явноекосоротие.

Ходил я уже на костылях: на первый этаж в библиотеку, в кино; задерживаясь у большого, в рост человека зеркала, подолгу и с тревогой разглядывал свою уродливую физиономию. Не понимал, что со мною происходит. Дело-то шло на поправку. Почему там, на фронте, в экстремальных условиях, ничего со мной не случилось, а сейчас, когда все уже позади, в комфортабельных условиях госпиталя выползло?

Однажды мою нервную травму, к счастью, заметила врач-невропатолог. Жаль, ее имени не запомнил, помню только была она хромая, а душой добрая и ласковая. Она заинтересовалась: "Что это с мальчиком происходит?". Начала лечить. Запомнил на всю жизнь процедуру: "Маска Бергонета". А диагноз носил труднозапоминаемые слова из медицинской терминологии: "Периферический парез лицевого нерва" (парез - паралич). Всю жизнь, вспоминая, говорю: "Спасибо тебе, спасительнице моей внешности!" Мое уродство было ликвидировано без всяких последствий.

Спустя годы, после войны, девушки, наделяя меня вниманием, не подозревали того, каким уродом я был когда-то в госпитале».

Разочарование в службе

«В послевоенное время, в солдатском строю стояли и восемнадцатилетние, и отцы по возрасту. Помню, в Нижнем Тагиле наш взводный - молодой лейтенант, на строевых занятиях, в своем упоении властью, прохаживаясь вдоль строя своего разновозрастного воинства, ищет к чему бы еще ему придраться. Вдруг остановился и начал свое воспитательное действие: "Семенов, ты что за х.. держишься, вынь руку из кармана!" И, чтоб окончательно предстать перед подчиненными командиром остроумным, добавляет: "Старшина, зашить ему карманы на штанах, чтоб не играл в строю бильярдами!"

В строю хихиканье. Цель достигнута, пополняется дешевый авторитет из подворотни. Рядовой Семенов смущен, обескуражен, но куда деть ему привычки, приобретенные многими годами мужицкого труда простого крестьянина-колхозника? Семенову уже под пятьдесят, перевоспитывать себя, отвыкать от многолетней привычки трудно.

В общем, я окончательно разочаровался в профессии военного. Это не для меня: молчалив, застенчив, властолюбия - абсолютный ноль, приказывать другим не умею, заставлять - лучше сам сделаю. Разочаровали меня порядки в современной армии. А как впервые увидел живого генерала, окончательно рухнули остатки каких-то симпатий и веры. Помню, как в полку вдруг начали усиленно наводить порядок, чистоту, мести, красить, белить. Солдат муштровали, гоняли в строю поротно, побатальонно. Старшины неистовствовали в подгонке одежды и чистке сапог. Шли слухи, что будет смотр, ожидается большое начальство, приедет генерал.

И вот, наконец, однажды выстроили полк, колонны промаршировали по плацу. Остановили, выровняли, еще и еще осмотрели, отыскивая какие-то упущения во внешнем облике солдат. Стоим, что-то ждем. Наконец, появилась кавалькада легковых автомашин. Остановились перед строем полка. Из первой машины быстро и ретиво выскочил старший лейтенант, открыл заднюю дверцу и тут же вытянулся по стойке "смирно". Из машины с мягкого сиденья вяло и флегматично вылез толстый генерал. Он с явным безразличием выслушал доклад командира полка, прошелся вдоль строя, остановился в центре, поздоровался. Солдаты дружно ответили свои "Здра-жай, тарьщ генерал!" Генерал направился к трибуне, старший лейтенант как хвост, за ним. Полк побатальонно, поротно, со строевыми песнями промаршировал мимо трибуны и опять замер в строю. Генерал прямо на трибуне что-то внушал полковым старшим офицерам, потом медленно, с помощью старшего лейтенанта, сошел по ступенькам, с достоинством сановника, направился к машине, вся свита по ранжиру званий и должностей сзади, старший лейтенант, находясь в хвосте, вдруг припустился бегом, обогнав всех, замер у машины. Генерал на мгновенье остановился, ответил взмахом руки на приветствие полковых офицеров. Старший лейтенант, открыв заднюю дверцу, вытянувшись, козырнул. Генерал с важностью вельможи уселся на сиденье, машина застонала, под тяжестью просела, накренилась, старший лейтенант бережно, с подобострастием закрыл за ним дверцу, сел впереди около шофера.

Эта церемония потрясла, покоробила мое юношеское воображение, что-то перевернула в душе. Все чистые, непорочные идеалы оскорблены, рухнули. Я же, как все мое поколение, был воспитан на идеалах равенства, нам много говорили о нем. Мучил, возмущал вопрос, откуда такое средневековье, неужели так надо и все советские генералы такие? Почему же "товарищ генерал", такая беспомощная белоручка, не может открыть и закрыть дверцу автомобиля сам? Кто же тогда двери квартиры ему открывает, дверь туалета? А ведь штаны в туалете снимать и одевать гораздо сложнее, чем открывать и закрывать дверцу автомобиля. Как же тут он справляется? Неужели опять все тот же старший лейтенант?

А что будет с этим генералом, когда он будет маршалом, министром обороны?»

Предатели?..

«В течение десятилетий после победного завершения войны целые полки наших солдат остались незахороненными, валяются там, где приняли мученическую смерть за свою дорогую Отчизну. В обычае людей даже дохлую кошку, собаку закопать в землю, а тут тысячи наших святых защитников...

Поэтому приходится сомневаться в искренности известного лозунга: "Никто не забыт, ничто не забыто!"

«А почему попавшие в плен, без вести пропавшие солдаты, как проклятые, не могут считаться участниками войны? Они тоже Защитники! Пропавший на войне, разве сгинул не за свое Отечество?! При крушении поездов, кораблей, при стихийных бедствиях - и тут бывают без вести пропавшие, а во время четырехлетней кровавой бойни их несравнимо больше. Почему на этих несчастных, по законам сталинской подозрительности, было наложено пятно недоверия? Возможно, наоборот, эти солдаты со святым именем Родины на устах приняли мученическую смерть в пытках. Как генерал Карбышев или защитники Брестской крепости. Но нет, эти мученики-герои, по-сталински были зачислены в предатели.

В старые времена на Руси был в традиции гуманный порядок: побывавшие в плену царем награждались за муки и унижения в стане врага. Были случаи, когда за это присваивались дворянские титулы. У нас и поныне к таким относятся с подозрительностью. Это симптомы хронической сталинской болезни: верить никому нельзя, даже собственному сыну».

«Живые и не особенно здравствующие ветераны кое-как окружены заботой. Но все ли? Бывшие фронтовики обделены вниманием в деревне. Война своих помнит, все меньше и меньше их остается, скоро можно записывать в "Красную книгу" (шутка), лет через пять вносить в нее будет некого.

Меня, наверное, Бог любит за муки. Несмотря на ранения, похоронку, сталинское "гестапо", я пока жив наперекор судьбе. Все мои товарищи-однополчане, жившие в моем регионе, в разное время ушли в мир иной. Я остался один. О, как пустынно и плохо без вас, мои друзья-товарищи - А.Д. Садчиков, П.М. Дроздов, М.И. Праслов, Г.Т. Валяев, Н.Е. Ашарин. Умерли и другие мои товарищи-однополчане, однокашники по школе, жившие в послевоенное время в других местах.

"Надо быть слишком подло влюбленным в себя, чтоб писать без стыда о самом себе..." Слова Федора Михайловича Достоевского, и он, наверное, прав. Меня оправдывает только то, что делаю это по просьбе своих дорогих однополчан и Совета ветеранов дивизии.

Рясков Николай Иванович. 1979 год.

Вера Матвеева:  Эту книгу-исповедь, вышедшую тиражом 100 (сто) экземпляров,  Геннадий Александрович Дёмочкин подарил мне год назад. В ней 166 страниц. Я читаю в день две-три страницы, переворачиваю, читаю обратно. Для того, чтобы стать номинантом Нобелевской премии, рядовому Ряскову и Составителю книг, как себя сам именует Дёмочкин, надо чтобы эти три дневника вышли как минимум тиражом в 100 (сто) тысяч экземпляров. Наверное, невозможно рядовым журналистам, да и редактору  региональной вкладки, заработать или найти такие деньги. Но даже ежели бы Геннадий Александрович, с некоторых пор именно так я его величаю:  и в глаза,  и за глаза, примерно с 20-23 страницы рукописи, издал только эту -  21 свою книгу «Антологии жизни», ему надо поставить прижизненный памятник.

Он смеётся, вот выйду 9 мая с транспорантом: «Нобелевскую премию русскому солдату Ряскову», а я знаю, что в Волгограде и Тюмени, Ижевске, Перми, Екатеринбурге, откуда он родом его друзья и коллеги всерьёз рисуют такие лозунги.

На днях Геннадию Дёмочкину пришло электронное письмо из Москвы от фирмы, которая комплектует книгами российских писателей разные библиотеки мира:

Здравствуйте, уважаемый Геннадий Александрович!

Простите за задержку с ответом. 

Мы занимаемся комплектованием как российских, так и зарубежных библиотек. В случае вашей книги "Право переписки", нашими заказчиками являются немецкие библиотеки (Берлин, Мюнхен), Цюрихская библиотека и библиотека Калифорнийского университета (США).

Мы бы хотели получить от вас следующие книги серии:

Право переписки. Литературно-художественное издание.      

Ульяновск: УлГТУ, 2011.  ISBN 978-5-9795-0801-6.  Мягк.,  196 стр., 500 экз.

Необходимо: 5 экз.

Рясков Н.И. От войны до тюрьмы.         

Ульяновск: УлГТУ, 2012.  ISBN 978-5-9795-1042-2.  Мягк.,  167 стр., илл.,  экз.

Необходимо: 3 экз.

Непотерянное поколение. О поколении школьников 70-х годов XX века.      

Ульяновск: УлГТУ, 2012.  ISBN 978-5-9795-0987-7.  Мягк.,  231 стр.,  экз.

Необходимо: 3 экз.

Демочкин Г.А. Родители. История одной семьи.             

Ульяновск: УлГТУ, 2013.  ISBN 978-5-9795-1152-8.  Мягк.,  343 стр., илл.,  экз.

Необходимо: 2 экз.

Демочкин Г.А. Брат на брата. Гражданская война Ивана Устюжанинова.         

Ульяновск: УлГТУ,     Мягк.

Необходимо: 4 экз.

Сообщите, пожалуйста, как можно их получить и оплатить.
Всего доброго, Анастасия

Стыдобища-то какая! Нет пророка в своём Отечестве! А в каждой ли ульяновской библиотеке есть книги Геннадия Дёмочкина? Я знаю только одно, когда его зовут на литературные вечера в местные библиотеки, он берёт и просто дарит свои книги!

Другой известный журналист Виктор Егоров написал пронзительно: «Нобелевскую премию мира ни разу не вручили простому солдату. Но рядовой Рясков – достоин её, потому что его тетради – убеждают хранить мир сильнее трудов писателей и речей президентов. И эта премия – награда тем миллионам солдат, что отстаивали мир, выполняя долг перед Богом и человечеством. На простых ульяновцев надеюсь, - пишет Виктор Егоров. - Рясков – прошел через великие муки, Дёмочкин вложил в благородный труд годы и душу. Поддержать идею – это не так адски трудно и для этого не надо штурмовать Днепр и Вислу с «максимом» на плече. На простых ульяновцев надеюсь, а на кого еще надеяться?»

Как поддержать петицию? Да просто! Можно подписать петицию здесь. Либо найти ее на портале park72.ru по названию «Норвежский Нобелевский комитет: Прошу рассмотреть рукопись российского солдата Великой Отечественной войны Николая Ряскова «От войны до тюрьмы» и работу над ней историка и публициста Геннадия Дёмочкина как номинантов на премию Мира».

Полностью книгу можно прочесть здесь