В конце декабря минувшего года одному из самых любимых зрителем артистов Ульяновского театра драмы Владимиру Кустарникову исполнилось 55 лет. Бенефис артиста, посвящённый этой дате, состоялся 15 февраля.
Специально под юбиляра режиссёр Максим Копылов поставил пьесу Нила Саймона «Последний пылкий любовник». Да! Чего-чего, а пылкости этому замечательному актёру не занимать. В самую горячую пору, накануне премьеры, он нашёл время, чтобы поговорить о чувствах – в жизни и на сцене, о том, есть ли у него амплуа, о режиссёрах Копыловых.
Из царей – в клерки
С. Юрьев: Владимир Петрович, на своё 50-летие вы играли царя. А сейчас – простого американца. В чём причина такой метаморфозы?
В. Кустарников: Да, на свой прошлый юбилей я играл царя Фёдора Иоанновича – это была вторая часть знаменитой трилогии «Монархи» – «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Фёдор Иоаннович» и «Царь Борис». В былые времена все эти три части игрались в один вечер, но потом трилогия исчезла из репертуара. Выросло уже целое поколение, которое не видело этого спектакля, поставленного Юрием Копыловым, и ради того, чтобы хотя бы один из трёх фрагментов был восстановлен, я и согласился на эту роль.
– Семь лет назад, на 8 Марта, в интервью «АиФ» вы говорили о значении в вашей жизни женщин и любви. Что-нибудь с тех пор изменилось?
– С тех пор мои взгляды на женщин и на любовь остались неизменныи, едва ли они вообще могут измениться. И Барни, мой герой, думает точно так же, как и я. Играя эту роль, я понял, что я не один такой: для него слово «Женщина» всегда пишется с большой буквы. Он не ищет просто флирта. Он ищет чего-то красивого и настоящего – глубоких чувств, ярких ощущений.
– Конечно, в любой роли актёр ищет себя, а вот находит ли?
– Барни – это наполовину я.
Искать в плохом хорошее
– Но не всякому персонажу так везёт с актёром? И, вероятно, актёру Кустарникову приходилось играть героев, в которых было не так много от его собственной личности, а то и вовсе ничего не было?
– Да сколько угодно! Но при работе над ролью, как правило, забывается, что твой персонаж далёк от тебя и по характеру, и по привычкам, да и вообще по всему. Постепенно влезаешь в него так, что не замечаешь, как становишься от него неотделим. И о том, что роль казалась вовсе не твоей, постепенно забываешь.
– Вы играли разные роли – от Гамлета до Труффальдино. И всё же, есть ли у вас актёрское амплуа?
– В молодые годы я считал, что амплуа у меня есть, причём довольно редкое – «простак», то есть персонаж наивный, доверчивый и так далее. Вообще-то актёры – люди самонадеянные, и каждый считает, будто может сыграть кого угодно. И когда нас пытаются ограничить рамками какого-либо амплуа, практически любой испытывает недовольство. Это как у людей, умеющих кататься на велосипеде, возникает иллюзия, что он может управлять и гоночным болидом, и яхтой, и самолётом, и космическим кораблём. В принципе, само понятие «амплуа» в современном театре практически исчезло. Так что все эти «герои», «злодеи», «любовники», «резонёры», «благородные отцы» и «шуты» остались в прошлом или даже в позапрошлом веке. Сейчас все жанры смешаны и главенствует эклектика. И начало этому положил Станиславский. Именно он призывал искать в плохом хорошее и плохое в хорошем. Театр, как и кино, перестал быть чёрно-белым.
Комедия вводит в ступор
– Отвергнув понятие «амплуа», вы наверняка в одних ролях чувствуете себя более комфортно, чем в других.
– Гораздо тяжелее даются комедийные роли, и это не только моё мнение. Об этом говорили многие известные артисты театра и кино. Многие считают меня человеком юморным, но комедийные роли порой вводят меня в такой ступор, в такую растерянность, преодолеть которые бывает очень непросто.
– Мне, например, кажется, что Кустарников-трагик значительно разнообразнее и глубже Кустарникова-комика, который нередко прибегает к неким трафаретным решениям.
– Согласен. Мы не бесконечны в своих проявлениях и возможностях. А повторы возникают не только в характерах, но и в ситуациях. Повторы есть, и я порой не знаю, что с этим делать.
– А может, и делать ничего не надо?
– Может, и не надо. Знавал я одного актёра из Нижнего Новгорода. Он только костюмы менял, а играл все роли одинаково, но каждый раз гениально.
– Нил Саймон скончался летом позапрошлого года, всё его творчество относится в основном к минувшему веку. Да и пьеса «Последний пылкий любовник» была написана в 1969 году. А спектакль как-то привязан к тем временам?
– Привязки к конкретному времени нет, поскольку подобный сюжет актуален для абсолютно любой эпохи. Меняются детали – суть остаётся. То, что происходит на сцене, настолько актуально, что страшно становится.
Люблю петь, но не умею
– Недавний бенефис открыл вас как поющего актёра. Любите петь?
– Люблю! Но не умею. К счастью, пришлось иметь дело с несложной мелодией и довольно простым ритмом. Я обычно ни в то, ни в другое не попадаю. Правда, музыканты делают всё возможное, чтобы упростить мне задачу. А вне сцены порой просто удержу на меня нет. Если слышу многие вещи Гарика Сукачёва или Бориса Гребенщикова, начинаю подпевать. А если звучат итальянцы 80-х, то вообще удержу нет. Не попадаю ни в ритм, ни в ноты, но это меня не останавливает. Очень завидую людям, которые умеют петь.
– С другой стороны, чувство образа, умение проникнуть в суть своего героя сродни музыкальному слуху…
– Когда дирижёр Юрий Темирканов возглавил Мариинский театр, то он первым делом собрал всех оперных певцов и предложил им прочесть содержание арий, которые те исполняли. Без музыки. И с этой задачей ни один не справился! И это в одном из лучших в мире оперных театров. Голоса великолепные, слух абсолютный, а прочесть не смогли. Я, кстати, участвовал в проектах, связанных с классической музыкой. Вместе с ведущей симфонических концертов Ольгой Нецветаевой. Читал «Чиполлино» Джанни Родари под музыку Карена Хачатуряна с Ульяновским симфоническим оркестром. Там есть персонаж Маэстро Груша, у которого скрипка из половины ароматного грушевого плода. И когда там заводился червячок, скрипка начинала фальшивить. Я сейчас не помню, кто тогда играл первую скрипку в оркестре, но этот маэстро ухитрялся в такие моменты мастерски играть «поперёк нот». И так, пока севшую на скрипку муху не прогоняли всем оркестром. Это было так актёрски здорово сделано, что вызывало всеобщий восторг. И вот с этой же программой меня пригласили в другой город, где, естественно, был другой оркестр. И там все побледнели, покрылись потом, потому что никто долго не мог ничего подобного повторить. В конце концов, с пятого раза на репетиции у одной из оркестранток получилось сыграть как надо – мимо нот, мимо ритма. Но на концерте она не смогла это воспроизвести. Кто-то может раскрепоститься, а кто-то – нет.
Сам себе режиссёр?
– Вам удаётся раскрепоститься?
– Вот в той же роли Барни. Казалось бы, задачи режиссёр ставит элементарные. Казалось бы, всё просто. Но всплывают прежние образы и мешают. В общем-то, все роли даются непросто.
– Получается, актёр сам себе режиссёр?
– Да! И это нередко очень мешает. Режиссёр, который ставит спектакль, делает всё, чтобы зритель понял то, что до него стараются довести, а тот режиссёр, что сидит внутри актёра, может и увести в сторону от решения этой задачи. В своё время Юрий Семёнович Копылов не раз обращал внимание на то, как исказили смысл ленинской фразы. Ленин как-то сказал в беседе с Кларой Цеткин: «Искусство должно быть понято народом». А советские пропагандисты вывернули смысл наизнанку: «Искусство должно быть понятно народу». Есть разница?
– Ваш бенефисный спектакль поставил Максим Копылов. Вы играли и в спектаклях его отца, Юрия Копылова. Можно ли их сравнивать как режиссёров?
– Они очень разные, и сын ни в коем случае не повторяет отца. И даже не пытается этого делать. У них разные подходы к материалу, разное мировоззрение. Единственное, что у них есть общего, кроме фамилии, конечно, – они оба талантливы. Каждый по-своему.
Фоторепортаж с бенефиса Владимира Кустарникова смотрите здесь.