| АиФ досье | |
|---|---|
 Тимаков Александр Александрович, подполковник медицинской службы запаса, заведующий отделением анестезиологии и реаниматологии Ульяновского гарнизонного военного госпиталя. Родился в 1959 году в Саранске в семье инженера. В 1976 году поступил на медфак Мордовского государственного университета. После четвертого курса перевелся на военно-медицинский факультет Куйбышевского мединститута. Закончил вуз в 1982 году в звании лейтенанта. Служил врачом в строительном батальоне, был начальником медсанчасти Ульяновского военного училища связи, с 1988 по 1992 годы служил в Западной группе войск в Германии. В 1987 году был в командировке в Чернобыле. Дважды, в 1996 и 2000 годах, был в Чеченской республике. Награждён орденом «За военные заслуги» и медалью Суворова. В 1992 году организовал и возглавил отделение анестезиологии и реанимации Ульяновского гарнизонного военного госпиталя. Член Союза профессиональных литераторов России, автор нескольких поэтических сборников, песенного альбома и прозаических произведений. |
|
Александр Тимаков, заведующий отделением анестезиологии и реанимации Ульяновского гарнизонного военного госпиталя, известен в Ульяновске не только как военный врач, прошедший несколько «горячих точек» и спасший множество жизней, но и как поэт и музыкант. Александр Александрович поделился с нами своими мыслями о профессии врача, войне и мире, творчестве, жизни и смерти…
«О выборе не жалею…»
- Александр Александрович, насколько я знаю, ещё в юности вы стремились стать именно военным врачом. Чем был вызван такой выбор?
- В те годы были несколько иные представления о том, что такое жизнь, благо и престиж. Спасать жизни и защищать Родину считалось престижным. А профессия военного врача давала возможность делать и то, и другое. Тогда о большем и не мечталось, так что выбор я сделал давно - еще в школе. И сейчас нисколько об этом не жалею.
- Почему специальность реаниматолога сейчас является одной из самых дефицитных?
- По степени риска профессия реаниматолога стоит даже выше хирурга. Даже по статистике США, из всех врачей самая короткая продолжительность жизни – у реаниматологов. В России такой статистики не ведется, но, скорее всего, картина та же… И все потому, что работа сопряжена с постоянным стрессом, максимальной мерой ответственности за жизнь человека. Помощь нужно оказывать немедленно, порой счет идет на минуты, и цейтнот здесь не исключение, а правило. У нас в области пытаются привлечь врачей в эту специальность надбавками в десять тысяч рублей, но это относится только к гражданским медучреждениям. В военном госпитале такой надбавки нет, так что молодые специалисты у нас только подрабатывают. Но хочется надеяться, что такое неравенство – лишь временное явление…
- Военному реаниматологу приходится не только нести ответственность за чужие жизни, но и своей рисковать…
- Да, и такое бывает. В 1996 году у меня была первая командировка в Веденский район Чечни, на родину Басаева. Кадровая медслужба на месте могла лишь остановить кровотечение, обезболить и вызвать вертолет. Что-то более серьезное приходилось делать уже на военной базе в Ханкале. Вот медицинский пункт полка и усилили специалистами госпитального звена, непредусмотренными штатами мирного времени. По сути дела, работать приходилось на поле боя. Есть понятие первого часа – это относится не только к боевым ранениям, но и тяжелым травмам, полученным в мирное время, во время катастроф и аварий. Если пострадавшего в течение часа доставляют в больницу, то шансы сохранить жизнь значительно выше. На войне тем более.
- Расскажите о конкретном случае, когда пришлось спасать жизнь.
- Таких случаев не счесть, но больше всего запомнился один. 22 апреля 1996 года доставили в медпункт раненого десантника Михаила Михайловского, рослого крепкого парня с осколочным ранением в шею. По статистике при таких ранениях выживает лишь каждый четвертый. Сделали перевязку, осколок не извлекли, поскольку он находился прямо над сонной артерией. Ждали эвакуации, но из-за тумана, грязи и разбитых дорог в тот день ничто не летало и не «ползало». Ночью раненый начал хрипеть, зрачки расширились. Он и сам был уверен, что умирает. Пришлось установить в трахею трубку – причем практически вслепую. Все ткани пропитала кровь, и анатомической картины ранения увидеть было невозможно. Но повезло - восстановили дыхание, привели раненого в себя и утром отправили в Шали на бронетранспортере. Предупредили: никому не давай вытаскивать эту трубку, пока не извлекут осколок. Буквально через пару дней к нам приехал проверяющий – полковник из Ханкалы. Я спросил у него о нашем пациенте, и он сказал, что парень всё-таки умер. Но я почему-то не терял надежды на то, что всё обошлось. Осенью того же года я встретился с начальником штаба дивизии, и тот сказал, что может навести справки о судьбе любого нашего десантника. Сообщил ему фамилию, и тот через неделю звонит: «Записывай! Город Владимир, Ленинский РВК, уволен 10 октября…». Хотел бы я встретиться с этим парнем, узнать, каким стал Миша…
- Как вы оцениваете состояние нашей военной медицины?
- В экстремальных ситуациях, по своей мобильности и способности оказывать неотложную помощь, ей нет равных. В феврале 2000 года, когда шла вторая Чеченская война, меня направили на военную базу в Ханкалу в составе медицинского отряда спецназначения – медицинский спецназ. Здесь принимал раненых со всей Чечни. Таких специалистов экстра-класса, как там, я не встречал ни до, ни после – собрали военных врачей из госпиталей Самары, Казани, Перми, Кирова. Я и сейчас горжусь, что был в составе этой группы. Хотя там было не до сентиментальности – работали не с людьми, работали с «материалом». Вкладывать душу в каждого раненого времени не было. Привозили окровавленные тела, из которых надо было вновь делать людей. Времени не было не только на раскачку, но и на сострадание. Просто каждый делал свое дело.
- Вы постоянно сталкиваетесь с «пограничными» состояниями, когда человек находится между жизнью и смертью. Как думаете – есть жизнь после жизни?
- Еще в 1990 году будучи в Германии я сам попал на хирургический стол – удаляли аппендикс. Против моего желания начальник настоял на общей анестезии. Естественно, я «уплыл», а когда сознание начало возвращаться, увидел такую картину: белый в гипсовых сталактитах потолок, в нём открывается люк, и моя кровать вместе со мной то ли поднимается, то ли падает в него… И трехметровая безногая фигура в серебряном плаще с одним большим глазом говорит: «Ну что, будем оживлять?». После этого я вместе с кроватью упал вниз – в какой-то проем… На самом деле никто из реальных людей, вышедших из состояния клинической смерти, не говорил мне ни о каких воронках и свете в конце тоннеля. Но у каждого вследствие гипоксии мозга после наркоза возникают свои ассоциативные связи. Мы видим то, что в принципе можем себе представить.
- А душа, по-вашему, вообще существует?
Отвечу своим стихотворением «Исповедь реаниматора»:
Как я люблю, когда бывает много народу в нашей реанимационной!
Все голенькие, только под простынкой, солдат и генерал, и неизвестный,
Забытый всеми грязный разбомжара. Хоть президент, плевать! В одном исподнем
Мы все идем толпой на берег Стикса! Сначала старцы, после помоложе…
И уж совсем некстати, даже дети!
Одни отходят тихо и беззвучно, другие ж, пред свиданием с Хароном,
Начитывают близким завещанье и даже брак с супругой заключают,
Чему, покорный Ваш, бывал свидетель… Ну кто сказал, что брачные союзы
Заключены на небесах? Напротив, их заключают очень приземленно,
И даже лежа, в нашей «богадельне»!
Ну, где ж такой продукт нашел Создатель! Где столько раскопал он «вторчермета»?
Чтоб пред его лучистым, теплым взором толпа предстала - племя человеков,
Которым мы теперь вовек зовемся.
Ужо слепил он из того, что было! (Невольно вспомнишь Авгия конюшни)!
Дерьмо и кровь, кишечный химус, сера, моча и гной, и пот, и сок желудка.
Ах, да! Еще слюна и море желчи! Как много разных сред в себя вобрали
Все представители земли обетованной! И лишь слеза блестит незамутненной,
Не потому ль, что это признак скорби…
Как не люблю, когда бывает мало, иль вовсе нет народа в «заведенье»!
Тогда себя ненужным ощущаешь. Стоишь, как будто на пустой таможне,
А по углам мятущиеся души, и запах печени сырой неистребимый!
Не выгнать их! Ни ультрафиолетом, ни хлором, ни святыми образами.
Такая вот, дружок, у нас работа!
Ты хочешь мне сказать, что я циничен? Что я отъявленный и грубый шизофреник?
А что ж тогда произойдет с людЯми? Кому ж тогда работать на таможне,
Не пропуская тех, кому не время еще покинуть этот мир прекрасный!
Не оскорбляй меня ты, не подумав… И так на свете много всякой скверны!
Ты зла не делай ни чужим, ни близким! Уж лучше сам твори ты добрые дела!
А я опять побуду без работы… Хоть и люблю, когда…
А если серьезно, то после любого летального случая, присутствие души умершего ощущаешь. Правда, не могу сказать, каким чутьем… И ощущают его не только реаниматологи, но и хирурги, они почему-то чуют это на запах. Так что, существование души – для меня аксиома.
- Жизнь, в которой есть лишь работа и быт, не может считаться полноценной. Даже когда гремят пушки, музы не должны молчать. В четырнадцать лет я окончил музыкальную школу по классу фортепьяно, в девятнадцать написал первое стихотворение, которое представляется мне стоящим. В студенчестве руководил вокально-инструментальным ансамблем – даже когда учился на военно-медицинском факультете. Серьезный стимул к стихосложению дала встреча с Татьяной Толоконниковой, руководителем ульяновского клуба поэтов. В 2001 году вступил в Союз профессиональных литераторов России, выпустил несколько сборников стихов – «Апельсин в ладонях», «Открытие эпохи», «Чувства и честь». Участвовал в выпуске нескольких коллективных сборников. Последняя работа – «Ханкалинский дневник», литературные заметки о Чеченской войне, которые вошли в «Книгу мужества Ульяновской области». В 2007 году выпустил песенный альбом «Дорогу осилит идущий». Творчество помогает жить! И не надо ссылаться на напряженный график и застревать в собственных проблемах. Мой принцип таков: «Радуйся жизни! А то пока ты ею недоволен, она проходит!»
Владимир Гурский: «Мне повезло, что я ни дня не работал в поликлинике» 
Клавдия Иванова: «Они спрашивают, видела ли я Гитлера, было ли мне страшно» 
Фаина Терехова: «Гибель моего сына дала жизнь десяткам новых россиян» 
Я хочу быть, как все 
Николай Козлов: «Я - сын советской власти»