Практически одновременно открыли свои персональные выставки два наших, не побоюсь этого слова, выдающихся художника, два земляка. Мы побывали на обеих. Кроме того, не раз ощущали на себе гостеприимство их домов. И даже рискнём предположить – сдружились, поскольку поддерживаем с ними постоянную связь по работе и не только….
Одного в селе Молвино Тереньгульского района кличут дядей Женей. Не то чтобы односельчанам лень выговаривать «почётный член российской академии искусств Евгений Николаевич Шибанов», а просто он сам так ставит себя: «К чему эти чинопочитания, из одного колодца воду пьём, одним воздухом дышим», - говорит он.
А в старомайнском селе Красная река художника Соколова зовут чаще не Алексеем Анатольевичем, а просто – Художником. Это и имя, и фамилия, и суть. «Ну я же художник? - разводит он руками. – Художник. Так что, всё правильно».
Там, где Бог…
Шибанова и Соколова объединяют многие черты характера. Мужские черты. Те самые, что определяют стиль, поступки. Честность, наверно, главная из этих черт.
«Я вот, каюсь, три года бездельничал, - выдал Алексей Соколов оторопевшей публике, ждущей академического предисловия, на открытии выставки «Предчувствие весны» в три пополудни 18 февраля, и продолжил, как ни в чём не бывало. – А одним утром проснулся – и кинулся рисовать. Пять картин в день – и никаких чёрных мыслей. Искусство и есть – допинг. Все картины, что вы видите – есть свидетельство моего пробуждения от долгой зимы».
Дядя Женя – Шибанов – словесной эквилибристики тоже не любит: «Всё красивое и правильное написано до нас, - говорил он мне, теребя в руках маленькие томики Шиллера, Гёте. – Художник вообще может не говорить. Да и не должен. От него ждут другого».
Наверное, так и становятся народными художниками. В смысле – о народе, для народа, среди народа. Оба мастера живут в глухих углах, вдалеке не то что от больших городов, а даже от нормальных дорог. И счастливы этим.
«Город? А чего я там не видел? – по-детски удивляется Соколов. – Я когда туда попадаю – меня, считай, нет, так, тень одна. Здесь только жизнь. И Бог – тоже здесь».
«Одиночество – вот моё счастье, - вторит Шибанов. – Открываешь глаза – и никого вокруг, только воздух, пруд, огород…». Одна из последних картин «Угол» (с одиноким псом на полу старой комнаты) отчасти объясняет необходимость человека в обретении своего места в жизни, хотя и несколько пугает настроением обречённости.
Впрочем, одиночество для обоих – категория, скорее, философская. Прежде всего, их любят. А это уже не одиночество. Что Соколов, что Шибанов – далеко не мизантропы. Поиски внутреннего покоя, душевного равновесия не исключают общения с окружающими.
«Я могу не спать, да я уже давно практически не сплю, всё рисую, боюсь не успеть заметить ту красоту, которая вокруг меня, рядышком, - говорит Соколов. – Только вот рисовать в стол было бы обидным. Художник без зрителя просто не может существовать. Дело даже не в тщеславии или честолюбии. Это – вопрос энергетического свойства: не поделишься – захлебнёшься».
«Про одиночество – это я фигурально, - поправляется Шибанов. – На моих картинах, – сплошь люди, и я их не выдумал. Они тут, живые, дышат, ходят, плачут, смеются». Да и не только с живыми имеет дело дядя Женя. Штук шесть гробов уже смастерил он в разное время – для своих почивших односельчан. А нас, корреспондентов «АиФ», в ноябре, когда мы приехали к нему в Молвино, встретил словами: «Смотрите, я только что перестелил пол». Руки его не только к кистям привычны – Евгений Николаевич, когда не пишется, и печки кладёт, и картошку выращивает.
После точки… идём дальше
Огороды у обоих – никакое не хобби, а суть повседневное, необходимое. «Когда перебрался в Красную речку пять лет назад, - вспоминает Соколов, - мне даже ещё пенсию не платили. Вот я и стал сам выращивать всё. А поначалу-то приходилось за картошку или дрова портреты селян выписывать».
Шибанов пишет деревенский люд просто так, без дров и картошки. Просто это сквозная тема его творческой жизни последние тридцать лет. В этом году в ноябре ему стукнет 75; собственно, и выставку в Художественном музее на Новом Венце он приурочил к своему грядущему юбилею: это своеобразный отчёт, точка, говорит он, но, подумав, добавляет: «Хотя, какая ж это точка. Рисовать буду, пока кисть держу в руке».
Свой путь и тот и другой в определённом смысле «срисовали». Соколов иногда видит себя Ван Гогом, любимейшим художником всех времён («Дело не в отрезанном ухе, он и без этого был бы настоящим мужиком»). Шибанов иногда просыпается с душой Эль Греко («Я думаю, что мы похожи»).
И если уж говорить о мужском начале, нельзя не обмолвиться и вот о чём. Оба наших героя – признанные мастера, взрастившие несметное число учеников. Лауреаты, дипломанты и т.д. и т.п. Но ни в Лёше, ни в дяде Жене нет и намёка на богемную томность, и уж тем паче «звёздной» спеси.
Их сила тиха, не криклива. Но убедительна. Шибанов «без шума и пыли» спасает молвинский пруд, хлопочет, собирает деньги на то, чтобы укрепить его берега. Говорит, что это нормально – и говорить об этом нечего. Соколов кладёт время от времени печки краснореченцам за сущие копейки, утверждая, что обдирать людей совесть не позволяет.
Я намеренно старался отойти в сторону от холстов с мольбертами. Ибо не обладаю степенью в искусствоведении, а живопись и графику воспринимаю исключительно по формуле «зацепило – не зацепило». Сразу оговорюсь – меня цепляют оба. Несмотря на различия в технике, манере письма. Соколов называет себя «недоимпрессионистом», Шибановские же персонажи – вполне себе анатомически выверенные и совершают вполне определённые действия. И всё же что-то роднит Николаевича и Анатольевича. Они филигранны, но понятны (а это высший пилотаж!), они нечеловечески чувственны, а главное, как я уже говорил, честны, правдивы. Любой шаг их может оказаться ошибкой, но не ложью. И каждый из них наделён силой признать это вслух.
Два художника. Два интересных мужчины (если верить женщинам, - авт.). Настоящие мастера, черпающие вдохновение у неба, чтобы напоить им землю.